Спад промышленного производства. Денежная система в коллапсе. Цены растут невообразимо. Военные неудачи. Явно назревшая необходимость реформирования законодательной власти. Низкий уровень жизни, повальная бедность! Повсеместный зажим гражданских прав. При декларируемых октябрьским Манифестом 1905 г. свободе слова, СМИ, неприкосновенности личности — творится натуральный отлов инакомыслящих. Вплоть до беспредела, насилия, вплоть до исчезновения последних. Глобальная шпиономания, слежка, слежка...
Кроме того, Европа стоит на пороге больших экономических пертурбаций. Связанных с появлением там дешёвого американского зерна. Что неизменно вело Империю на край гибели.
Революция кончилась... ничем. Точнее, наряду со многими значимыми событиями, — в том числе беспрецедентным ростом золотого запаса, — оставшись в анналах памяти лишь разочарованием и долгим десятилетием ожидания перемен. В дальнейшем превзошедших по силе воздействия всё, что свершалось в мировой истории до того.
Мы же, в свою очередь, перенесёмся в серый декабрьский Питер 1905-го, на Владимирский проспект, четвёртый по счёту дом от угла Невского. В небольшой кабачок с тремя окнами, занавешенными белыми шторками, и маленькой неприметной вывеской «Каперанум». Прозванный публикой «У Давыдки» — по имени его владельца И. Давыдова: зоркого круглого человечка, приветливо стоящего в зале-«передней» за буфетом, отдающего приказания бегавшим от столика к столику половым.
Во вторую комнату пускался исключительно избранный круг — в основном писатели и репортёрская братия. Сюда заглядывали сотрудники солидных «Биржевых новостей», «Петербургской газеты». Также мелкая пресса навроде бульварных «Петербургского листка», «Копейки». Все эти газеты выражали интересы промышленно-торгового капитала. Стремясь соединить финансистов, биржевых акул с людьми науки, искусства, — печатая научные статьи вперемешку с критикой, литературными произведениями, театрально-библиографическими обзорами.
Во главе стола восседал законодатель и бог, «президент каперанумской республики», как его в шутку нарекли журналисты: — Куприн. Его «Поединок» уже гремел на всю Империю.
Под выпивку и громкие тосты один из последних могикан старой «репортёрской вольницы» высокомерно поучал своих начинающих собратьев, — не смевших ему перечить. Зная, что «царь» не любит возражений: при случае взъярившись, сразу же целит оппоненту в морду.
Рядом с Куприным сконфуженно притулился щупло суетливый, — будто весь издёрганный, — с неестественно «кривой ухмылкой» штабс-капитан. Лицо у него было жёлтое, монгольского типа. Раскосые, — подобно самому Куприну, — глаза. Чем он приглянулся писателю, что приглашён в комнату избранных? — непонятно.
Куприн встретил капитана невзначай — на улице — на подступах к «Давыдке». Увидал — так и накинулся. Вообразив, дескать, это переодетый японский шпион! Сам поверил выдумке и в течение нескольких дней не отставал от капитана, охаживал, таская за собой. Как таскал по кабакам и питейным подвалам верного оруженосца-прихлебателя, любителя халявы — Маныча.
Александр Иванович даже сводил нового приятеля во Владимирский собор. Чтобы присмотреться, как тот крестится, — а вдруг и впрямь шпион?! Угощал в ресторанах. Привёл домой на Разъезжую — познакомил с Марией Карловной и аристократом Батюшковым.
Постепенно выяснил, что Рыбников (фамилия штабс-капитана) — сибиряк. Происходит от смешанного брака, — что случается часто в Сибири. Ранее учился в Омском кадетском корпусе. Теперь — служит в войсках Омского военного округа.
За четыре дня выудив из Рыбникова абсолютно всё, рассматривая-изучая его со всех сторон, словно музейный экспонат, — не забывая подливать капитану забесплатно вина (от чего тот никогда не отказывался), — Куприн тепло попрощался с неожиданным знакомцем и, за полночь придя домой, с нетерпением бросился к столу.
Из-под пера спо́ро ложились на бумагу эпизоды и образы, выхваченные из живой действительности. Переплетённые сведениями из корреспонденций и рассказов Вас. Немировича-Данченко о русско-японской войне. Концентрация наблюдений, собственных воспоминаний: «В тот день, когда ужасный разгром русского флота у острова Цусима приближался к концу»...
Можно представить потрясение квартирной хозяйки, — когда к ней спустя 4 дня вслед тому, как жилец съехал, — явился жандармский ротмистр для оформления протокола и взятия показаний. [Вообще драматургия «Штабс-капитана Рыбникова» укладывается в эти самые 4 дня.]
Тем временем персонаж Куприна Рыбников, срисованный с настоящего «криворотого» Рыбникова, за те дни избороздил весь Петербург. Хлопоча по поводу якобы причитающихся ему денег.
Являлся в Главный штаб на Дворцовой. Оттуда был отослан в Александровский комитет раненых. Затем — в Комендантскую, Казачью управы. Все учреждения не только поименованы, но имеют реальные невыдуманные адреса.
Везде Рыбников собирал нужные ему сведения, своими нелепыми разговорами очень раздражая и надоедая чинушам. Вплоть до ресторана «Слава Петрограда», — один в один списанного с «Каперанума» на Владимирке.
Там же, среди живо и точно изображённой питерской богемы, журналист Щавинский (Куприн) заприметил странного мужчину. И стал брать его с собой в присутственные места. Подозревая в штабс-капитане японского разведчика, — проверяя того различными уловками. Понимая, что, вероятно, ошибся и зря мучает человека.
Повествование кончается в публичном доме. Аналогичными заведениями славились районы Сенной пл., ул. Мещанской (ныне Гражданская), Ямской (ныне Достоевского), Щербаковки, пресловутой Лиговки.
В финале рассказа, который Куприн по праву считал своим лучшим произведением, видим типичный питерский двор с чахлой травой, растущей меж камнями и «жидкими деревьями». Куда в спешке выпрыгивает, ломая ногу, «самурай» Рыбников, — опознанный девицей с «пониженной социальной ответственностью».
«Это всё равно, если бы вы подали к столу только хвост или одну голову селёдки!!» — тыкая пальцем в сервированный стол, вдребезги раскритиковал «Штабс-капитана» приглашённый Куприными на обед Сергеев-Ценский.
После чего Александр Иванович, слыша эту разгромную «селёдку» на его шпиономанию, пришёл в бешенство, — в дикой ярости сбросив сервировку вместе со скатертью на пол!
Конечно, рукоприкладство было в данной ситуации неприемлемо — слишком любил Куприн Ценского. Хотя неистово ругал за просвечивающее в молодом сочинителе «декадентство».
До мозга костей реалист Куприн ненавидел «продажных декадентов». Считая, что проклятые модернисты губят русскую литературу своим бесполезным лозунгом «искусство для искусства». И пишут, не задумываясь над тем, «для чего они пишут».
«Порнографисты», калифы на час, превозносимые мещанско-обывательской публикой и критикой, — рисуют, выставляют, выдают «мерзость только для мерзости и чтобы ею полюбоваться. А это — преступление!» — закончу очерк праведным гневом со слов героя нашего повествования — Александра Ивановича Куприна.
Текст: Игорь Фунт
