Когда мы рассказываем про иностранцев, мы рассказываем про то, каким оказывается «большой мир» по сравнению с «нашим миром», — и про то, каким он оказывался для нас в 60-е, 70-е, 80-е годы и по сей день. Про то, что было странным и страшным, экзотическим и повседневным, пугающим и привлекательным одновременно, — и что все еще не стало обычным, хотя и стало обыденным. Огромное спасибо всем, кто поучаствовал в этой подборке.
Первыми иностранцами в моей жизни были немцы. Из ГДР. Они что-то строили в Грозном, моя тетя работала там переводчицей и позвала их в гости. Мне было лет шесть, и я путалась у всех под ногами, пока накрывали богатый стол и расставляли лучшую посуду. Приставала к тете с вопросами, кто придет. И узнав, что будут немцы, спросила: «А можно я им “Хайль Гилер!” скажу?» После этого меня выперли из комнаты со строжайшим указанием не открывать рта. (Заира Абдуллаева)
В конце восьмидесятых гуляли с сестрой, мамой и бабушкой около Эрмитажа в Ленинграде. К нам подошли двое пожилых иностранцев, помню плохо — нам было лет по пять примерно с сестрой. Подарили нам две пары капроновых гольфов, таких нереальных — прозрачных, с мелкими шариками нашитыми. Кислотно-зеленого и розового цветов. Мы никогда таких не видели даже, как и капрона, ну, такого качества. Носили их довольно долго и очень берегли. Потом, когда я стала подростком, почему-то очень стыдилась этой истории — мы же не попрошайки! Выросла, вспоминаю, как мы жили — мама шила нам пальтишки милые из старой папиной шинели, он военный был. А тут гольфики. Зеленые и розовые. Интересно, почему гольфики? (Евгения Долженкова)
В конце 80-х, в доме у родственников, больших отказников, я увидел кого-то, кто был представлен как «неофициальный консул Израиля». Консул объяснил, что ехать надо в Израиль, а не в Америку, так как в Америке негр полоснет ножом по горлу. И показал, как именно. Очень не понравился. (Mark Tsimelzon)
В начале 60-х, школьницей, я была в ТЮЗе на встрече с кубинцами. Вы даже не представляете, какими героями они были в наших глазах! (Olga Levasheva)
В нашу школу в 1989 году приехали заграничные дети в одежде таких ослепительных цветов, которых не было в природе. Я тогда подумала, что это и есть будущее, а не то, что показали в кино про Алису Селезневу. (Neanna Neruss)
Где-то в середине 60-х к бабушке приезжали ее старшие сестры из Америки. Почему-то встреча была в известном пансионате на Клязьме. Может быть, по-другому их негде было разместить — бабушка жила в коммуналке. И я помню, какое впечатление производили бодрые американские пенсионерки в ярких, чуть ли не розовых, брюках, не говорящие по-русски, на пансионатскую публику — на них смотрели как на инопланетян. Я немного стеснялся. Мне было лет пять-шесть. (Yuri Albert)
К маме в Третьяковку приехала румынка, тоже музейщик. Мы вместе с ней и еще одной маминой сотрудницей Галей ездили в Загорск в Троице-Сергиеву Лавру. Румынка очень смешно пыталась говорить по русски, объясняя все по большей части пантомимой. А вечером по приезде мы решили продолжить общение за чаем у Гали, но ее мужу пришлось уйти из квартиры. Он работал в Ящике и ему не разрешалось общаться с иностранцами. Начало 70-х. (Галина Серова)
Мне было 6-7 лет. Мы отдыхали в Одессе всей семьей, включая мою годовалую сестренку, дикарем. Во дворе с нами жила семья из Анголы. Мама была роскошная одесситка, папа — борец за свободу Анголы и их темнокожая бэби Тереза. Каждый день родители сидели допоздна с ангольцами, а по утрам, перед выходом на пляж, моя мама кормила Терезу грудью. Так что у моей сестры есть молочная ангольская родственница. (Elina Becher)
В Московский зоопарк, где я тогда работала секретарем в научном отделе, приехала американка, и, что поразительно, я могла понять, что она говорит, а после третьей бутылки пива начала и сама вполне связно объясняться. Алкоголь очень способствует коммуникации. Мне было лет 18, и все это казалось каким то чудом. (Мария Галина)
У нашей семьи была немка, звали ее, кажется, Андреа, —- долговязая, очень умная, слегка социально неловкая студентка из Бонна, изучавшая русский язык. Вообще вокруг деда все время вились какие-то иностранцы, но Белли всякие доставались ему, а нам он студентов отправлял. И вот мы едем с ней по эскалатору на Маяковке, году так в 86-м, и я маленькая ей говорю: вот как так получилось, что ты родилась в Германии, а я в Советском Союзе? Я точно не просила здесь рождаться. Можно ты меня заберешь? Бедная Андреа чуть с лестницы не свалилась, но я только недавно поняла, как она там, наверное, перепугалась! (Лиза Биргер)
В шесть лет я жила месяц в юрте с семьей монгольских скотоводов. (Нелли Шульман)
Летом 1988 года, когда меня только-только приняли в пионеры, я поехала в лагерь полноценным человеком — теперь наш отряд участвовал в линейках в белых рубахах с красным галстуком. Галстук был предметом гордости, дома я его гладила каждый день, а тут аккуратно вешала, чтоб не мялся. Но внезапно алый галстук поблек и перестал радовать: к нам приехала по обмену на недельку группа ровесников из Восточной Германии. А у них на шее были галстуки небесно-голубого цвета — совершенно нереальной красоты! Все они неплохо говорили по-русски, и этот факт почему-то никак не желал укладываться у нас в головах. Поэтому, когда нас с подругой назначили ответственными за досуг немецких товарищей, мы стали с ними общаться, добавляя в свою речь невообразимый акцент — нам почему-то казалось, что они нас так лучше поймут! А еще мы не придумали ничего лучше, чем повести их на деревенское кладбище, на братскую могилу воинов, павших в Великой Отечественной. А там выдали всем по букету лапника — и вместе дружно подметали дорожку и крашенный серебрянкой памятник. Сейчас, когда я это вспоминаю, у меня двоякое чувство: стыд и умиление от собственной дурости. А свой красный галстук я благополучно обменяла на голубой, но в школу в нем ходить мне почему-то не разрешили. (Вера Павлова)
Китайцы у отца на работе были первыми увиденными мной иностранцами. Мне было лет пять-шесть (это 70-е). Китайцы были круглолицые и добрые. Дарить нам им было нечего, они тут уже жили давно по работе. Но они обнимали меня, что было приятно и странно. Дома меня не обнимали, было не принято. (Ия Белова)
1989 год, звонок в какой-то несусветный час ночи. — Hello, is this Peace Corps? No? Then why do you speak English? — так папа отправился переводить в международных структурах. У нас телефон начинался на те же цифры, что и в американском посольстве. И в Белом доме, кстати. (Оля Гринкруг)
В 1989 году мы поехали в международный лагерь в ГДР. Перед отъездом нас учили есть ножом и вилкой и научили несколько немецким словам. В лагере у нас, советских, были побудки под горн и линейки с пионервожатым 40 лет с красным галстуком. Все остальные смотрели на нас как на идиотов. (Oksana Timoshenko)
Мне лет семь, начало 90-х, мы с бабушкой на русской стороне Куршской косы, на день едем в литовскую Ниду. На детской площадке вижу литовских детей, которые повергают меня в изумление. Со взрослыми еще можно как-то понять, но как дети так рано могут выучить иностранный язык? (Elizaveta Serova)
Где-то в середине 90-х к нам в школу в Омске приехал настоящий англичанин, его звали Сэм. Это было событием общешкольного масштаба. Он провел у нас несколько уроков английского, и каждый урок мы вместе с ним пели песню про Old McDonald had a farm. Она казалась мне очень смешной (бэкграундом шла имитация звуков фермы) и даже какое-то время была в топе любимых песен. Я не помню, был ли Сэм студентом, проходившим практику, или уже состоявшимся преподавателем, но пробыл он у нас недолго. Перед отъездом он оставил нам свой адрес, и мы писали ему олдскульные письма и отправляли их в Англию, а в ответ нам приходили яркие конверты с марками и рукописными письмами. (Maria Khokhlova)
В Ялте в 1980-каком-то году, после-фестиваля молодежи и студентов, мне повстречался высокий афро-мужчина с черно-фиолетовой кожей, в белой спортивной форме (футболка плюс шорты) и с ярко-желтыми глазами. Он сидел на лавочке и пристально следил своими невероятными глазами за моими перемещениями, от мамы к бабушке, к цветочкам, к мороженому, снова к маме, как гепард за дичью. Я перепугалась и смылась, мы втроем куда-то все организованно из этого места ушли. Было мне лет 8-10 примерно. (Ekaterina Shishatskaya)
В моей школе была программа, по которой приезжали иностранцы преподавать иностранные языки. Немецкий какое-то время вела австрийка фрау Крюгер. С ней было очень весело, но запомнилась она нам в первую очередь фамилией — детям было смешно, что она Крюгер. В начале 90-х «Кошмар на улице Вязов» был главным кинохитом. (Roman Kay)
У нас в школе работала американка из Корпуса Мира, мисс Холли (1995 год). Она была очень типичная американка — веселая, жизнерадостная, высокая. Мы ее страшно любили и каждую перемену бегали к ней поговорить. Слушали как сказки ее рассказы про американскую жизнь. А ее больше всего поразили плановые отключения света. С ней потом еще произошла прекрасная и романтичная история, она в нашем провинциальном городе умудрилась встретить чувака из ее родного штата, который тоже приехал волонтерствовать. В итоге они поженились, она потом фотографии присылала, очень красивые! (Анька Кожура)
По рассказам родителей, как-то на прогулке в парке четырехлетняя я долго и с суровой миной таращилась на первого в жизни увиденного малыша-мулатика. Его мама наконец спросила что-то вроде: «Тебе разве не нравится мой малыш?» На что я собрала всю несвойственную мне дипломатичность и выдавила: «Простите, но он у вас какой-то грязный…» Моя мама в ужасе уволокла меня прочь и прочитала целую лекцию о дружбе народов. Видать, подействовало, потому что выросла я в самую открытую миру и всему его пестрому разнообразию «толерастку», какие только бывают. (Оля Ко)
В начале 70-х мы жили в Беляево, неподалеку от Университета имени Лумумбы, поэтому я видела много разных иностранных студентов — африканцев, индийцев, арабов. Но это были не совсем настоящие иностранцы. Они же ездили в автобусе, покупали в овощном картошку, одевались (кроме всяких сари) как мы и говорили по-русски. Понятные и не страшные, сами всего боялись (по малолетству о преступности и драках не знала, детям не рассказывали). Впрочем, мы с ними не знакомились. А вот самым первым «настоящим иностранцем» стал дальний родственник, который в 1971 году приехал в Москву из Нью-Йорка и пришел к нам в гости. Была потрясена, услышав, что бабушка и родители разговаривают с незнакомым дедом по-английски, а бабушка — вообще на каком-то непонятном языке (идиш). Родственник курил сигару — и сигарный дым для меня до сих пор признак «заграничности». (Valeria Ahmetieva)
Вживую познакомились с иностранцем в 1981 году на Международной книжной ярмарке. Мы, еврейские дети и подростки, учившие иврит и традиции, очень обрадовались, увидев знакомые буквы. Но были быстро разочарованы, потому что израильский павильон представляли коммунисты. А до этого в 70-х я долго переписывалась в рамках КИДа (клуба интернациональной дружбы) с ребятами из ГДР. Они мне присылали открытки с пасхальными зайчиками, а я поздравляла их с Днем Победы 9 мая. (Ирина Лащивер)
Наш школьный хор был победителем всего на свете в городе Ташкенте, а еще относился к спецшколе с английским уклоном. Поэтому мы пели песни не только на узбекском, но и на английском языке. И когда в начале перестройки в город приехали американцы, нас отправили петь им наши разнообразные песни. И кто-то (я иногда думаю, что это могли быть и взрослые) научил нас слову exchange, которое мы после концерта, в неформальном общении, талдычили несчастным гостям. За что получили невероятные богатства в виде наклеек и открыток с изображениями Сиэтла. (Anna Rytsareva)
Это была первая половина 80-х. На нашей улице был железнодорожный техникум, где учились кубинцы. Общежития были рядом, на противоположной стороне. Так вот, когда выпадал первый снег, студенты вываливались в футболках и майках в мороз на улицу и радовались снегу, как чуду. Мы, дети, завороженно смотрели на молодых людей с другим цветом кожи и белозубыми улыбками. Потом мы с некоторыми из них знакомились и продолжали дружить. А когда им приходили письма, они отрывали и отдавали нам почтовые марки. Марки с другого континента. До сих пор храню. (Евгения Хазова)
В конце 90-х в наш провинциальный город стали приезжать какие-то проповедники из Германии с перспективой, возможно, какую-то свою церковь открыть или просто «паству собрать», не знаю. Наша преподавательница в хоре (городской кружок художественной самодеятельности) каким-то образом с этими людьми сработалась. Не из соображений веры, конечно. Суть в том, что раз в месяц приезжали эти проповедники (их пастырь с переводчиком), собиралась местная паства, которая уже прониклась идеями, и мы (ансамбль, который для них пел какие-то церковные песни под аккомпанемент нашей преподавательницы). Собрания для нас, 11-14-летних, были скучными и очень нудными, иногда мы ржали (даже во время песнопений), но в конце нас всегда ждало вознаграждение: немецкие сладости. Боже, я до сих пор помню тот Риттер Спорт, те вафли и прочее, чего в нашем городе тогда априори быть не могло. Все это мероприятие между собой мы называли «петь немцам». (Oksana Pustovaya)
Я был в 7 классе (это восьмидесятые годы), и у нас в школе учились дети из знаменитой семьи «возвращенцев», добровольно приехавших из Америки жить в Советский Союз. Весь телевизор был забит их улыбающимися лицами, восхваляющими советскую систему. Со мной на параллели как раз была их дочь, девочка-подросток. Мы все относились к ней как к королеве, но моя сестра рассказала мне по страшному секрету, что эта девочка давилась слезами в туалете чуть ли не каждую перемену. (К. К.)
Мой молодой папа (ему тогда было не больше тридцати) много и успешно фарцевал на закате СССР и делал это под прикрытием походов со мной в парк. Поэтому иностранцев я видел очень много — и все они обязательно дарили мне то жвачку, то конфету, которые папа из-за конспирации всегда заставлял меня употреблять на месте. Жвачку я ел сам, а конфеты мы с папой делили пополам. Рассказывать про это можно было только маме. Результат был странный: я не прикасался к советским конфетам, они казались мне невкусными, и родителям приходилось объяснять, что деточка не любит сладкого. (Тимур Ф.)
Мои родители работали в Новосибирском политехе, а там по обмену или еще по каким-то программам вечно учились разные чуваки —- то толпы кубинцев, то немцы какие-то, то маленькие щуплые никарагуанцы. И все они, как и мы, летом приезжали жить в лесной лагерь, играли там в волейбол, стояли в очереди в столовой, купались в речке, ну и в целом ходили там и сям. В общем, эффект новизны был убит уже годам к шести у меня, а интерес к тому, как можно нормально прокоммуницировать без языка, стимулирован тогда же: кубАне (кубинцы то есть) показывали всякие штуки с мячиком, которые было неплохо выучить, но их же надо было попросить показать! (Ася Михеева)
Когда мне было шесть лет (1973 год), мы с родителями впервые приехали в Петродворец. И вот идем мы мимо фонтана «Шутиха», а навстречу — группа японских туристов. А я тогда бредил японской песенкой «Конитива, акатян!», которую папа крутил на нашем катушечном магнитофоне. И, не растерявшись, крикнул им: «Конитива!» Японцы страшно обрадовались, обступили меня и даже подарили пачечку апельсиновой жвачки, которую (уже пустую, конечно) я торжественно показывал отчаянно завидующим дворовым друзьям. (Олег Лекманов)
Я впервые приехала в Москву, это был 1998 год. Гуляла по городу, и в районе Патриарших ко мне подошел явный иностранец и спросил дорогу. Я объяснила, в какой стороне Арбат, при помощи ломаного университетско-школьного английского, языка жестов и бумажной карты. Кажется, получилось. Картами я всегда владела лучше, чем английским! (Russell D. Jones)
Лагерь «Зеркальный» от Дворца пионеров, 1990 год. Начальство стоит на ушах: к нам едет Делегация Иностранцев. Помню суровый инструктаж: ничего у иностранцев не брать, будут предлагать жевачки — отказываться. В итоге нас к иностранцам даже не подпустили, только издали мы их видели. (Алина Позина)
Когда родители переводчики, с иностранцами растешь. Первые, кого помню хорошо, итальянские инженеры, монтировавшие линию на заводе химического волокна, — 1979 год, мне четыре. Они приехали надолго, им дали квартиры в новостройке, и я росла в итальянском квартале не квартале, но подъезде. Играли по выходным в теннис на кортах в парке, готовили воскресные обеды на всю компанию, нас тоже звали, жена главного инженера подобрала бездомную собачку, увезла потом с собой. Быстро заговорили по-русски, с инженерной спецификой, — про пирог, например спрашивали: «Кто монтажник?» Очень они мне нравились. (Екатерина Ракитина)
1988 год. Мы, солдаты, едем на экскурсию в Киев, возле Андреевской церкви подходит пожилая пара и пытается с нами заговорить. Из человек тридцати только я понимаю, что они голландцы и хотят сфотографироваться на память. Я чего-то мычу про «Амстердам из э кэпитал оф Холланд» и тут вижу багровое лицо старшины. Первая мысль, что теперь за шпионаж в пользу НАТО пару нарядов или какой-нибудь расстрел вне очереди уж точно прилетит. Второй мыслью было срочно что-то сказать про мир-дружбу-перестройку и свалить. Так и свалили, не сфотографировавшись. Да, и меня не наказали тогда — perestroyka ж. (Andrei Sen-Senkov)
В нашем Академгородке в начале восьмидесятых принимали делегации из иностранных ученых и по вечерам звали их к себе на ужин. Приглашающей стороне, бывало, приходилось метнуться в Москву за приличной снедью. И вот заходят наши иностранцы, а мне лет пять, и я с восторгом громко и выразительно вопрошаю: «Мама! Где ты взяла колбасу?!» Детский энтузиазм как-то скомкано перевели умиленным силой эмоций гостям — мол, ребенок благодарит за мамину готовку. (Ira Polubesova)
Первый иностранец, с которым я познакомилась, пытался меня склеить. Это было в 10 классе, год 1994 где-то. К нам в лицей приехала группа американских школьников. Среди них был один парень с особыми потребностями, в инвалидной коляске. Из штата Мэн. Мне было интересно с ним общаться, потому что я тогда увлеклась Стивеном Кингом. У него же в отношении меня были другие мысли. Но в итоге мы просто напились. (Лидия Симакова)
К нам в школу приезжала делегация из ГДР году в 1988 или 1989-м, но я помню только адский кипиш администрации по этому поводу, а самих немцев не помню, хотя они к нам в класс приходили (люди как люди). А потом мы с мамой поехали в Польшу на некоторое время, так что первый иностранец, которого я помню точно — дядя Мирек, он нас на вокзале встречал. (Артем Андреев)
В 1984 году к папе на работу приезжал японец, которого торжественно пригласили к нам домой на ужин. Мне было восемь лет, я немного лопотала по-английски и даже чуть-чуть поддерживала какую-то беседу. Он подарил мне чудесные фломастеры, а родителям калькулятор и календарь с огромными цветными фотографии цветов и божьих коровок. Фломастеры лежали в чудесном бумажном пакетике с изображением, естественно, Фудзи. В общем, в университете я учила японский язык. (Юлия Альбова)
Моя мама писала диссер для студента Сорбонны, чернокожего парня по имени Генри. Генри все время привозил из Парижа мне всякие модные шмотки, мне было четыре и я его обожала. (Мур Соболева)
Мне было года четыре, мы были в Эрмитаже, и пожилая пара иностранцев (мы почему-то решили, что англичан) угостила нас с сестрой жвачкой. Мы были счастливы. И Эрмитаж очень полюбили. Потом такое еще пару раз было, родители не поощряли, но и не препятствовали. (Nina Milman)
К Сашке в школу в Алма-Ате привели английских детей. Дело было в 1967 году. 105-я спецшкола — все детки довольно прилично умели спикать. Ну а британским деткам учителя сразу про войну, про Ленинград, блокаду, паек 125 грамм. Британский мальчик: «Понятно, да, было тяжело, а вот кошкам и собакам давали паек?» Сашка вылез и заорал: «Да какой паек — всех кошек и собак съели там!» Его сразу выгнали пинками из класса, а потом еще полгода гоняли за предательство. И когда всех принимали в пионеры, то его сразу не приняли. Он, правда, и не переживал. (Angelina Danilenko)
В самом конце 90-х у нас во дворе открылись курсы английского языка, куда приезжали для разговорной практики настоящие носители. Но познакомилась я с Карлом и Не-помню-как-зовут-парнем, потому что их привела наша подруга на день рождения мужа. А ее приставили к ним родственники, которые как раз как-то были связаны с этими курсами. Карл оказался чудесным парнем: заходил в гости, гонял с хозяином за водкой, всегда вносил половину, помогал мне поднять коляску на второй этаж, когда встречал нас с сыном во дворе. Я, как плохо владеющая английским, больше слушала, о чем они с мужем говорят. А они говорили о музыке и кино. Карл, кстати, увлекался фотографией, сделал пару выставок в Одессе, и у меня до сих пор висит подаренная им к рождению сына карточка с одесским трамваем в лучах восходящего солнца. А вот второй парень по натуре был как немец из наших стереотипов: мог даже в кафе за свою часть заказа не заплатить. (Николь Толкачева)
Я в троллейбусе на Преображенке (сильно дальше я тогда не ездил) что-то объяснил человеку средних лет, по виду индийцу. Но вполне свободный английский у меня был задолго до того, как я смог с кем-то англоязычным его практиковать (а вот на слух долго понимал очень плохо, и до сих пор это, в общем, не самое сильное место). (Victor Sonkin)
Первой встреченной мной иностранкой была жена моего дяди, прекрасная славистка Кэтрин Таймер-Непомнящи. Дивной доброты женщина; к несчастью, ни ее, ни дяди уже нет в живых. С моим дядей они познакомились в 1969 году в Сочи, влюбились друг в друга; дальше была многолетняя драма с дядиными попытками уехать к ней в Америку; наконец это удалось, а после 1991 года они стали иногда приезжать в Россию. Тогда и познакомился. Самые обалденные подарки были от них. (Лев Оборин)
К нам в школу приезжали сектанты. Это был год 1990-91, наверное, и нам сказали, что приедут американцы, надо их разобрать по домам и показать русское гостеприимство. Они приехали — молодые ребята, похожие на старшеклассников или студентов младших курсов. Все время улыбались, что было очень непривычно. Они сыграли с нашими старшеклассниками в баскетбол, а потом мы их разобрали по домам. И вот когда мы их начали чаем с баранками поить, они вдруг посерьезнели и начали говорить с нами о боге. Через переводчика, конечно. Каждый рассказал историю о том, как он в детстве вел себя плохо или, например, хотел велосипед, и вот бог ему явился и все уладил. Потом было что-то вроде коллективной молитвы. Мы, позднесоветские дети, вообще ничего не поняли, в наших реалиях бога не было. Но больше всех удивился папа девочки, к которой мы с подругами привели этих сектантов, потому что он работал в КГБ, а мы его как-то забыли предупредить о таких гостях. (Ksenia Filimonova)
К папе в лабораторию приезжали зарубежные коллеги из Берлина, приходили к нам в гости, дарили мне ковбойские шарики и мягкие игрушки. Позже выяснилось, что один из них работал в штази. (Mascha Danzis)
В конце 80-х в пионерлагерь «Москвич» от АЗЛК приезжали детишки из соцстраны — кажется, Болгарии. Их поселили на третьем этаже нового корпуса. Иду я как-то раз мимо, а они из окон жвачку кидают, внизу ее наперегонки ловят наши дети. Было стыдно. (Ирина Чернецова)
Бегать за американскими моряками в 1992 году с целью получить адрес для переписки и практики английского — зачем? До сих пор не пойму. 14 лет было. (Vadim Volkov)
Я была в каком-то мелком классе, а в школу приехали по обмену канадские дети. Они были гигантские, топали, жевали жвачку, громко разговаривали, и я засмотрелась — сквозь слезы, потому что ноги замерзли в лыжных ботинках и никак не развязывались мокрые шнурки. И вдруг один из этих громогласных присел, развязал мне шнурки и растер ладонями ногу в обледенелом носке. Канадцы все понимают про снег, зиму и детей. (Ася Анистратенко)
Когда мне было два года, я с родителями отдыхала на Черном море в Кринице, в лагере для иностранных студентов. Студенты в основном были из Африки, темные, как горький шоколад, белозубые и стройные. Каждую ночь они очень шумно веселились — танцевали, бесились, дрались, мирились. (Наталия Тихонова)
Когда я училась в восьмом классе — в 1990, получается, году, — к нам в закрытый город впервые приехали иностранцы — студенты из Зимбабве; про одного говорили, что принц. Они жили в нашем районе. Я-то с предполагаемым принцем не познакомилась, только видела его в бывшем обувном магазине, который на тот момент стал комиссионкой всего. А вот мамина подруга спросила: «Можно вас за голову потрогать?» — и потрогала. Говорит, жестко. (Евгения Риц)
Моя мама преподавала французский в универе, и в середине 90-х в наше захолустье стали приезжать французы, чьи предки сбежали из этих краев, когда пришли коммунисты. Приезжали целыми семьями и надолго — пара недель, месяц. Искали корни, родственников и т.д. И жили при этом в квартирах переводчиков, которые набирались из преподавателей (хз, что это была за программа). Первые французы — пожилой мужчина с взрослым сыном — были у маминой коллеги, я их помню смутно, а вот к нам домой приехала семья: Жорж Петров, его жена и две взрослые дочери (еще два ребенка остались во Франции). Жили у нас — родители перебрались на дачу, меня, шестилетнюю, отправили к бабушке. Все это делалось на тех условиях, что когда-нибудь мы приедем к ним в гости всей семьей (в неком отдаленном будущем, ибо в 90-х о таких поездках оставалось только мечтать). Из подарков помню кучу бижутерии (у них был свой магазин) — весьма так себе бижутерии, оценивая взрослым взглядом, — и черные конфеты из патоки, которые были настолько мерзкими, что прожили у нас в буфете лет десять. Лет через шесть мама поехала на стажировку, заглянула к ним — радостно пообещали принять нас в гостях и все показать; еще через два года мы стали собираться в поездку, сделали всем заграны, планировали путь — на машине через Польшу и т.д., все это, естественно, в постоянном контакте с Жоржем Петровым. И вот когда настал момент ему присылать нам приглашения для визы, он внезапно звонит и говорит, что машина — это слишком опасно, если что-то с нами случится — ему платить, так что летите-ка вы на самолете. Самолет выходил на порядок дороже, мама крупно поругалась с мсье Петровым, и больше мы не общались. (Катя Островская)
В 1981-м репортаж о нашей ФМШ решила сделать одна японская телекомпания. Поскольку в комнате со мной жили якут (родившийся в ГДР) и полуказах, то выбор пал на нее. Два дня пришлось все драить, расстилать коврики и покрывала, закрашивать щербины на стенах фломастером etc, зато в день съемок отпустили с уроков. После интервью было решено снять нас, как будто идущих по осеннему Академу в школу (на самом деле из общаги до нее был подземный переход). Увы, не успели пройти полдороги, как все внимание съемочной группы переключилось на выскочившую из-за кустов белку. А потом лектор по физике регулярно устраивал встречи с приезжавшими к нему в институт американцами, причем выступать в роли переводчика категорически отказывался, так что приходилось лепить вопросы из топиков. Впрочем, когда я решился на «Have you a car?», немедля вмешался и пояснил, что имелось ввиду «How many car have you?» (Константин Орлов)
Наша школа находилась в центре Москвы, рядом с посольствами Чехии и Словакии, и у нас учились посольские дети (в нашем классе их было трое — два чеха и словак). В мусорных баках рядом с посольствами мы с пацанами выискивали фантики от жвачек. А классе во втором всю нашу параллель позвали на прием в посольство Чехословакии, и там были полные вазы всяких конфет и жвачек. И с одной стороны, ужасно всего хотелось, а с другой — было стыдно за этим рваться. (Ева Новикова)
Часть нашей семьи во время войны оказалась в Швеции. После 1958 года им было разрешено посещать СССР. Моя первая цветная фотография сделана «шведами» летом 1963 года, мне полгода. Я очень благодарна им за их присутствие в нашей жизни (деревня без водопровода, коза и картошка). (Elena Poral)
Первый иностранец, которого я помню, был не просто так иностранец, а аспирант-физик и внук Нильса Бора. Мне было года четыре, это был человек из нормального внутреннего домашнего мира, а не серого и противного внешнего. А что не очень понятно, так вообще никогда ничего толком непонятно. (Marina Feygelman)
У нас в клуб «компьютер» на Рожбуле приехал американский журналист писать про нас статью. Рассказывал, как трудно купить диктофон в Америке: чтобы купить этот экземпляр, ему пришлось обойти несколько магазинов и в каждом попробовать несколько моделей — очень хлопотно. Не совсем понятная мне тогда проблема. (Александр Зюзин)
В 1982 году в Ленинграде какая-то иностранная бабка в одном из совсем пустых залов Эрмитажа подбежала ко мне с вопросом по-английски, где тут выход. Я была поражена: как же она догадалась, что я к тому времени уже два года занималась английским с репетитором?! Слово exit я, конечно, знала, но толково и складно сказать ничего не смогла, только пальцем показала и что-то промычала. Спустя пару дней в Петергофе какой-то иностранный дедка с неземным фотоаппаратом фотографировал меня на ступенях и что-то восхищенно говорил, но и здесь я, зашуганная, убежала. А спустя два года, будучи уже студенткой иняза в Твери (тогда еще Калинине), участвовала в очень странном проекте. По заказу местного отделения КГБ нас направляли летом в кемпинг на окраине города типа непринужденно общаться с иностранцами. Они ехали на автобусах из Ленинграда в Москву (или наоборот) и останавливались там на ночь. А мы вроде как гуляли там случайно. Ну и задача была общаться, и мы общались как могли, не очень ловко. Помню, это были все почему-то австралийцы, и понять, что они говорили, было очень трудно. Они все начинали про корейский лайнер, а мы тогда и не знали ничего об этом толком. Там я впервые узнала, что такое screwdriver, они его замешивали в огромном тазу. Помню, как удивилась, что фотоаппарат называется просто camera. А вот что это вообще было такое, я до сих пор не понимаю. Зачем это было нужно, какую такую реально полезную информацию студенты могли для КГБ добыть? Жаль, уже некого спросить об этом. (Good Natasha)
Меня во втором классе отправили в Болгарию от школы, настолько я была отличница. А там толком не было иностранцев, как мне показалось. Это, кажется, лето 1989 года. Потом была Польша, но там тоже как-то как дома в Белоруссии было. А вот в Германии, когда мне было уже 11 лет, были настоящие иностранцы. Они были очень хорошие, добрые, заботились о нас. А все потому, что мы туда ездили по линии чернобыльских фондов, и нас очень жалели. Возили гуманитарку, покупали одежду и обувь, собирали на нас деньги. Иногда были слегка гадские люди, это чувствовалось, но такие есть везде. Так что благодаря Чернобылю я въехала в мир очень постепенно и в раннем возрасте. И иностранцы в нем были просто люди. Особенно во Франции и Италии, где я жила в семьях. В первой семье отец бил детей, а канарейка будила меня в 6 утра. Во второй было очень хорошо и вообще первая любовь. Хорошее было время. А вообще-то я же по одному иностранцев наблюдала с детства очень раннего. Мы жили с родителями в университетской общаге, и у нас были африканцы там, общага была для иностранных студентов. Ничего такого они во мне не вызывали, но чувство экзотики было. А еще была досада: я монеты собирала с пяти лет, у них они явно были, всякие фигурные, африканские, а я не решалась подойти и попросить. (Светлана Бодрунова)
В Питере всегда было много финнов, а белобрысым финнам всегда нравился чернявый симпатичный ребенок, я. В каждый поход с классом в какой-нибудь музей или театр, оказываясь в туристических местах, я собирала самый большой урожай иностранных жвачек, шоколадок и прочей снеди. Апофеозом было, когда какая-то финская туристка подарила мне часы. Часы были шикарны: разноцветный циферблат, в общем, роскошь неимоверная. А были это лихие 90-е, и родители в воспитательных целях у меня их забрали со словами, что в часах этих может быть бомба. Через несколько дней вернули с резюме, что в тех часах правда была бомба, поэтому они сдали их в милицию, а взамен милиция выдала им такие же, но без бомбы. (Самая Та)
В середине 70-х мне было лет 12, я впервые приехала в Москву к родственникам. И когда мы с моей тетей гуляли по городу, к нам постоянно подходили и здоровались какие-то негры (для меня, алма-атинки, тогда это было жуткой экзотикой). Я тогда решила, что негры — очень вежливые люди. А ларчик просто открывался: тетя преподавала в университете им. Патриса Лумумбы. А когда я поступила в политех, туда был наплыв кубинцев. Не все они были такими уж вежливыми, впрочем, со мной они были вполне милы — я со своим обширным телосложением соответствовала их представлениям о прекрасном. (Юлия Боровинская)
Первыми иностранцами в моей жизни были студенты с подфака — арабы, индийцы, пакистанцы. Арабы запомнились чрезвычайной чистоплотностью — они за свой счет проводили в секцию общаги воду и устанавливали душ. Индийские же студенты поражали полным отсутствием гигиены и санитарии — девушки стирали свое белье ногами, на кафельном полу общественного туалета. Ну, а пакистанцы — это были те же индийцы, но кричавшие — мы пакистанцы! (Natalya DoVgert)
В «английской» школе были студенты-практиканты, но были «другие иностранцы», условно называемые «враги» — про них в школе нельзя было рассказывать, это были посланцы сионизма и еврейской религии, они приходили в гости, учили нас всему, что знали сами, дарили книжки и сувениры. В 1981 году после книжной выставки у нас дома пела песни Сарале Шарон. (Miriam BenSander)
Я училась в испанской спецшколе в Ленинграде, ну и к нам постоянно водили делегации из стран Латинской Америки. На уроки приводили к нам в группу, к сильнейшему учителю, Гинзбургу Семену Александровичу. А я что? Я ничего. Я сувениры помню! Ручки! Закладки! Значки. И в классе всегда учились дети консульских работников, обычно кубинских. Куба — это наше все, конечно. В СССР-то. С кубинцами было хорошо ходить по улицам. Даже к детям иностранным — и то почтительно относились, даже в кафе-мороженом. (Дина Школьник)
Первыми иностранцами для меня были школьники из ГДР в пионерлагере, но их держали отдельно, да и я там не очень долго задержался. А в конце 70-х у нас дома была уже конкретная тусня из соцстран по линиям науки и кинематографа — в соответствии с занятиями родителей. Параллельно в университете, конечно, иностранные студенты, в основном тоже соцстраны или страны победившей народной демократии, но в моей группе был целый португалец. Через много лет стало понятно, что жители соцстран были, в сущности, людьми очень провинциальными, даже несмотря на науку и кино. Да и у португальца родители были коммунисты. (Ilya Zholdakov)
В конце 80-х отец работал в советско-американском СП. (Был тогда в нашей семье период относительного благоденствия.) И от фирмы приезжали почему-то датчане. Двух датчанок нам дали на постой. Они везде ходили в спортивных костюмах, очень ярких ветровках и белых кроссовках. Даже в оперный театр. Мне они подарили восхитительные сокровища: начатый лист пасхальных наклееек с цыплятами и автоматический голубой карандашик. И наклейки, и карандашик произвели фурор у моих одноклассников. (Ольга Олейникова)
Подруга вышла замуж за итальянца. Художница. Нарожала ему четверых. Итальянец был северянин, голубоглазый статный красавец с длинными пальцами, деликатный и очень сдержанный. Мы все ждали, когда он раскрепостится и станет жестикулировать и щелкать пальцами, перекрикивая собеседника, но он ничего такого делать не хотел, а хотел играть в шахматы и работать, он был специалист по нефти и газу. Потом они еще усыновили двоих детей, Лариса перестала писать совсем, выпала из обоймы окончательно. Когда они приехали в командировку в Мск, мы пришли на званый ужин. Паста с лангустинами и песто под пармезаном сразили наповал, а тот факт, что вчерашние бифштексы идут прямиком в мусор и суп варится всякий раз к обеду свежий, нас совершенно деморализовал. Накрахмаленная сорочка с запонками к каждому обеду у Серджио и у всех мальчишек еще долго обсуждалась у нас дома. (Alena Shwarz)
В нашу школу приехала группа американских детей. Перед этим объявили конкурс на знание английского (уровень «ландан из зе кепитал ов грейт британ — плюс»). Я победила, и меня назначили экскурсоводом по музею боевой славы, выдали текст, который я учила наизусть две недели, ночами не спала, очень боялась все забыть и разрыдаться. Но все прошло хорошо, и мне одна американская девочка подарила потрясную вещь — маленькую с ноготок жвачечку с неземным стойким вкусом, я ее жевала по 20 секунд три раза в день и прятала в бумажку обратно на протяжении года. А еще мы пару лет потом переписывались. (Alisa Goldenberg)
При совке Днепр был закрытый город, а когда в начале 90-х его открыли, в музучилище появились первые увиденные нами иностранцы — студенты, преимущественно из Сирии, Ирана и Венесуэлы. В классные руководители одной из групп иностранцев назначили преподавателя истории музыки Бориса Михайловича Котляревского. Если кто-то из его сирийских студентов стучался в класс, когда там сидела наша группа теоретиков, Борис Михайлович говорил: «Мне только не хватало здесь ближневосточного конфликта», — и выходил ответить на вопрос студента в коридор. (Эта фраза дает исчерпывающее представление о национальном составе нашей группы теоретиков.) (Лана Айзенштадт)
Я первый раз с иностранцами не познакомилась. Мой папа в 1985 году ехал в командировку, а в соседнем купе ехала пожилая семейная пара французов. Мой папа — гений коммуникации, потому что на остатках школьного английского он их сначала зазвал в купе выпивать водку и закусывать домашним салом, капустой и булочками (все его собственного приготовления), а потом подружился с ними и привез подаренное фото их поместья. Потом нашел в коридоре потерянное француженкой кольцо с «вот таким бриллиантом» и подружился с ними еще больше. Поэтому через полгода нам пришла посылка с французскими хрустальными бокалами и пачкой журналов: мода, кулинария. В нашей деревне был шок, конечно. Я вооружилась словарем и перевела письмо. Там нас приглашали в гости всей семьей. Мы отправили посылку со стандартным набором: хохлома, кедровые шишки, полотенца с петухами и письмо, что мы согласны приехать, присылайте заверенное приглашение. И они его прислали! Папа пошел оформлять документы и принес мне самоучитель французского, я за два летних месяца запихала себе в голову три четверти книги, не сильно заморачиваясь фонетикой, потому что понятно же, что не попасть. А потом мама отказалась ехать, потому что испугалась капстраны. И папу одного не пустила. А мне как раз исполнилось 16 лет, и я не могла поехать как ребенок, а приглашения на меня не было. Папа теоретически сказал, что вот, надо написать письмо, чтобы нам прислали другое приглашение, на меня тоже, но тут началась перестройка, его выбрали директором, я уехала в институт, а папа через полгода сбежал из города со своей секретаршей. Но это уже совсем другая история. (Татьяна Сачкова)
В школе с первого класса у нас учились индийский и болгарский мальчики. Не знаю, что с ними потом в жизни происходило, помню только, что мама болгарского мальчика в каждый день его рождения (в начале марта) героически вязала вручную красно-белые украшения на весь класс — то есть на 40 человек. (Ольга Зондберг)
Впервые с иностранцами я познакомилась совершенно анекдотическим образом. В Щекино на химические заводы в конце восьмидесятых на практику приезжали студенты-африканцы. Мы с папой летом часто ходили к бабушке пешком и поздно возвращались. Мне было лет четыре-пять. И вот идем мы через гаражи, темно, а навстречу нам самостоятельно идут белые штаны. Я до сих пор помню свой ужас. Штаны идут! А папа как ни в чем ни бывало к ним приближается. Как будто все нормально. Спокойно так идет, не сбавляя хода. К штанам этим белым. У меня чуть сердце не остановилось. А штаны поравнялись с нами, и там сверху оказался целый человек топлесс, жарко, майку снял. Он заулыбался и сказал «здравствуйте». Они, как оказалось, всегда улыбались и говорили «здравствуйте» встречным людям. Я тоже стала так делать — всем улыбалась и со всеми здоровалась, когда на меня смотрели. Поэтому меня считали очень воспитанной девочкой. (Ольга Шестова)
В первой половине девяностых (мне было меньше десяти) родители записали меня на курсы английского в частную языковую школу. Преподавали там американцы, которые, видимо, приехали посмотреть на страну за только что рухнувшим железным занавесом, потому что никаких серьезных денег за эту работу они получать точно не могли. Я не помню имени своего первого учителя, но он был ослепительно рыжий, сидел на учительском столе с банкой кока-колы в руках и ломал шаблон одним своим присутствием. Это был космос. Во-первых, я обнаружила, что на самом деле не знаю английский, несмотря на свою твердую пятерку, потому что не могу на нем говорить и не понимаю половину того, о чем меня спрашивают. Во-вторых, впервые осознала, что английский — это не про Present Simple и Present Continuous и «Ландан из зэ кэпитал оф Грейт Бритн», а про то, что мой единственный шанс пообщаться с этим инопланетянином из другой цивилизации — это говорить на его языке. Второго учителя звали Фрэнк дель Росарио, меня смущало сочетание американского имени, испанской фамилии и азиатской внешности (я тогда не знала про филиппинцев), благодаря нему я узнала про город Сент-Луис и гордо таскала кошелек с эмблемой местного бейсбольного клуба, честно выигранный в spelling contest, пока у меня его не сперли в школьной раздевалке. (Анна Ростокина)
В середине 90-х к нам в детский сад приходили американцы. Помню, что улыбались и подарили кучу мелочей (то есть сокровищ): жвачки, конфеты, зубные щетки, гигиенические помады с разными запахами и вкусами. Все, кроме щеток, мы сожрали во время тихого часа. Мне досталась ванильная гигиеническая помада чарующего запаха и вкуса. (Marina Mrn Bulavina)
Моя мама работала переводчиком в Интуристе. Детей девать было некуда, есть хотелось сильно, поэтому мой брат в школу пошел лет с пяти, а меня она брала с собой на экскурсии. Причем частенько зарабатывала я в конце не меньше, чем мама. Каждый турист старался оставить мне хоть немного денег, какую-то игрушку, жвачку, конфету, даже как-то пачку трусов подарили. А главное, меня запоминали и потом везли мне подарки, даже когда меня на экскурсии не было. (Анна Кругликова)
Мне было года три (90-й год). Мы ехали в метро, у меня были огромные белые банты, с двух сторон, как ушки у Чебурашки. В вагоне увидела молодого мужчину: почему-то было сразу понятно, что он иностранец. Другая одежда, другая манера двигаться в пространстве? Что-то такое. Улыбались друг другу всю дорогу. Мама потом сказала, что это мои банты привлекли его внимание. Мол, я его костюм разглядывала, а он — мою необычную прическу. Сейчас я бы ответила: Ма-а-ам, ну какие банты! Просто когда ребенок тебе улыбается, трудно не улыбнуться в ответ. (Елена Костина)
Меня в 11 классе приписали к какой-то группе студентов по обмену, которые прилетели в Новосибирск в декабре и январе. Та зима была особенно злой: минус тридцать пять считалось за потепление, минус тридцать — за милость божию. Но ребята, приехавшие из разных стран Латинской Америки и почему-то из Таиланда, к этому были совершенно не готовы: они прибыли в футболках и чуть ли не шортах, в аэропорту их, дрожащих, погрузили в автобус и вместо гостиницы повезли в магазин пуховиков. То, что зимой в Новосибирске может быть прохладно, почему-то оказалось для них всех большим сюрпризом. Я спросил одного из них, венесуэльца: ты же ехал в Сибирь, это же, если верить поп-культуре, снег, холод медведи, все вот это вот. Ты что, снега никогда не видел? Он ответил — видел, у меня из окна дома вид на Анды, и там иногда на верхушках снег выпадает; но я ж не знал, что он холодный. Тогда же я, наверное, узнал, что жизнь гораздо бессовестнее литературы, потому что звали парня Ноэль. (Егор Михайлов)
В школе у нас учился мальчик, сын политэмигрантов из Чили. Папа его работал в больнице гинекологом, все мамы его знали. А потом в восемь лет я попала в больницу и там была девочка из ГДР. У нее была Барби, первая в моей жизни. Девочку не помню, а ту Барби в розовых штанах — до сих пор. (Natalia Marshalkovich)
Про свою маму, кстати, расскажу. Ей было 14 лет (это 1968 год). И как-то раз она пришла из школы вся в слезах. У всех подружек вроде как были парни, а ей казалось, что она никому не нравится и не понравится никогда. И вечером мама, ее утешая, брякнула: «Ну хочешь, я тебя с иностранцем познакомлю?» Это как если бы у нее спросили: «Оля, хочешь полететь в космос?!» — «Хочу, конечно!» Историю знакомства я уже не помню. Но так уж получилось, что молодой парень в нее влюбился. А она — в него. Он тут учился в институте, приехал по обмену. Мама рассказывала, что такого доброго и трепетного отношения она ни от кого больше не видела. Они писали друг другу письма, каждый день. Иногда — дважды в день. Телефона-то не было. И он притаскивал ей охапки пионов. И очень извинялся, что так мало. Потому что «соседская свинья съела половину, а я так хотел тебе подарить все, что я посадил!» При этом он был очень правильным молодым человеком, и их отношения были именно романтическими. «Ничего такого до брака». И предложение он ей сделал. И готов был ждать женитьбы, пока ей не исполнится 18. И ждал. Вот только наше государство ждать не захотело. Парень отучился, прошел стажировку — и на этом счастливая часть истории заканчивается. Потому что его отправили обратно на родину. И в самолете он совершил попытку самоубийства. Его не спасли. Через несколько дней мою маму, тогда 16-летнюю девушку, вызвали на допрос. И помимо страшной новости ей сказали еще много чего «приятного». Что-то вроде «ваш отец работает на авиационном заводе, а вы встречались с иностранцем, вы что? с ума сошли?! А если бы ваш молодой человек был шпионом?!» Я не знаю, как она пережила эту потерю и вот эти… мерзкие обвинения. Но пережила. Повзрослела, поступила в технический ВУЗ, вышла замуж. Неудачно. Потом развелась и еще раз вышла замуж, уже удачнее. Стала мамой, потом опять мамой, потом снова мамой, и уже после этого она стала непосредственно моей мамой. А когда я стала постарше, рассказала мне эту историю. А я ею делюсь с вами. У меня хранятся несколько их писем. Не все, конечно. Маленькая часть. Я их случайно нашла на старой бабушкиной квартире. И это единственная вещь, которую я оттуда увезла. Я спрашивала у мамы разрешения, могу ли я их прочитать. Она разрешила. И я читала и плакала. Они в этих письмах такие счастливые. Такие настоящие. Живые. (Елена Костина)
