1. Коронавирусный мартиролог пополнился, увы, и литературными именами. Скончался американский драматург Терренс Макнэлли, не стало румынского писателя Паула Гомы и психоаналитика, переводчицы Горького, Якобсона и Проппа, вдовы Жака Деррида Маргерит Окутюрье.
COVID-19 заразился — по счастью, в легкой форме — Борис Акунин:
«Это как паршивый затяжной грипп с высокой температурой. Разница в том, что улучшения не происходит. Больше всего меня беспокоит не вирус, а психоз вокруг него. Пожалуйста, не запугивайте себя. Будьте осторожны, ведите себя ответственно, но не паникуйте. И помогайте тем, кто в самоизоляции. Особенно старым и больным».
Тем временем на Change.org появилась петиция к правительству с просьбой помочь книжной индустрии: «Мы стоим на пороге величайшей социальной катастрофы, которая поставит книгу и книжную отрасль, как мы ее знали, на грань выживания. ...если будет введен карантин, магазины обречены. А те, кто выживет, будут вынуждены беспрецедентно поднять цены на книги. Книги перестанут быть доступны как большинству читателей, так и библиотекам, станут предметом элитарного потребления». Среди предлагаемых мер — отмена НДС на книги, беспроцентные кредиты и специальные тарифы для почтовых отправлений книг. О том, как можно помочь книжникам прямо сейчас, можно прочитать на «Горьком».
2. Регулярная (на некоторое время) рубрика «Коронавирус — культурное осмысление». На Culture.pl Игорь Белов перечисляет польские книги о смертоносных вирусах и эпидемиях — их оказалось не так уж мало, и это не только фантастика, но и, например, документальная книга Ежи Амброзовича о черной оспе во Вроцлаве в 1963 году: тогда весь город был на два месяца закрыт на жесткий карантин. Этот же эпизод стал отправной точкой для трехтомной фантастической эпопеи Роберта Ежи Шмидта «Крысы Вроцлава»: «Под его неуемным пером реальная эпидемия черной оспы... превратилась в самый настоящий зомби-апокалипсис, своего рода литературную „Ночь живых мертвецов” по-польски». А в Texas Monthly вспоминают ключевой текст о пандемии испанки — автобиографическую повесть Кэтрин Энн Портер «Бледный всадник, бледный конь», «серьезную книгу... где писательница готова смотреть смерти в лицо». Как ни странно, пандемия 1918 года не так уж широко представлена в литературе; 50-страничная повесть Портер, оканчивающаяся постапокалиптической картиной, — важное исключение:
«Нет больше войны, нет больше эпидемии, только оцепенелое безмолвие, наступающее после того, как замолчали пушки; притихшие дома со спущенными шторами, пустынные улицы, холодный, мертвенный свет завтрашнего дня. Теперь времени хватит на все» (Пер. Н. Волжиной).
Анна Наринская опубликовала на «Кольте» эссе «Дашевский и карантин». Она поражается предвидению стихов Михаила Айзенберга и статьи о них Григория Дашевского: «Неразличение „я” и „они” на территории „праздника” (а ею стала огромная часть пространства, на котором наша власть общается с гражданами: от московских бульваров и фестивалей варенья до премьер и вернисажей) — одновременно и знак, и причина сегодняшней стагнации общества». С другой стороны, четкое разделение «мы» и «они» может оказаться непродуктивным, самодовольным, губительным — о чем в разной степени свидетельствует роман Василия Гроссмана, о котором писал Дашевский, и радикальность суждений «современной культурной публики» в духе «коготок увяз — всей птичке пропасть». Заметим в сторону, что предъявлять претензии можно не только «современной культурной публике» — а примерно всем, кто говорит «меня это не касается», начиная с врача-инфекциониста, презревшего карантин и заразившего кучу народу. Пафос статьи это несколько размывает — но напоминание о Дашевском всегда уместно.
Кроме того, Наринская запустила в «Новой газете» рубрику «Книжная койка»: с ее предуведомлениями печатаются знаменитые короткие рассказы — уже были, например, Чехов, Хемингуэй, Довлатов, Казаков. Вообще жанр рассказа в условиях карантина имеет шанс пережить новое рождение.
3. Скончался Ричард Марек — один из самых заслуженных литературных редакторов США. Он работал с Хемингуэем, Джеймсом Болдуином, Томасом Харрисом, Робертом Ладлэмом. Карьера его началась со случая, который напоминает историю с рукописью «Что делать?»: Марек умудрился потерять в метро машинопись «Праздника, который всегда с тобой» с собственноручной правкой Хемингуэя. Молодой редактор прорыдал всю ночь, а утром додумался пойти в метрополитенное бюро находок — и, к своему изумлению, обнаружил там утерянный пакет. Всего Марек отредактировал более трехсот книг — в том числе «Молчание ягнят» и «Идентификацию Борна». Он публиковал и собственную прозу — самый известный его роман «Гениальные труды», что вполне характерно, написан от лица скромного литературного агента, работающего со знаменитым, но донельзя эгоистичным писателем. В одной из рецензий на «Гениальные труды» говорилось, что эта книга «разоблачает множество глупейших стереотипов об этом поразительном деле — доведении книги до печатного станка».
4. В журнале Bookmate напечатаны три текста из последней книги Эдуарда Лимонова «Старик путешествует». Это не рассказы, а скорее короткие заметки, эгодокументы писателя, написанные в третьем лице: Лимонов оглядывается на прожитую жизнь и признает свое стремление к смерти.
«На самом деле человек в старости не болеет, а подвергается нападениям смерти. Она его кусает, душит, сдавливает своими клыками, порой отступает, затем опять наваливается.
Человеку представляется, что это очередная болезнь. Но это не болезнь, это смерть его выкручивает. Она хочет своего, пришла ему пора обратиться в другую форму. Ах, как он не хочет, он же к этой привык!
Отдай, дурень, это тело! Тебе оно будет ненужным более. Ты перейдешь к более высоким формам жизни (или к более низким, или к ничему)».
5. На «Ноже» — большой гид Павла Заруцкого по истории европейской визуальной поэзии, от античных фигурных стихов Симмия Родосского до новейших электронных экспериментов Мез Бриз и Джима Эндрюса. Человеческая мысль, конечно, никогда не перестанет удивлять: «В 2003 году греческий поэт Костис Триандафиллу создал стихотворение-скульптуру „Электростих часы с минутными стрелками из слов”. Произведение представляло собой циферблат с проводящими электричество словами-стрелками, а само визуальное стихотворение „писалось” случайными поочередными ударами молнии».
6. Свежие номера журналов. В февральском «Новом мире» — стихи Бахыта Кенжеева и Глеба Шульпякова, повесть Марианны Ионовой и виртуозная венецианская/потусторонняя поэма Игоря Вишневецкого «Видение», написанная терцинами. В литературоведческих и критических разделах — статьи Александра Жолковского о «Зимней ночи» Пастернака, Всеволода Зельченко о Вагинове и Ходасевиче, Юаня Мяосюя о Мао Цзэдуне как «последнем классике» китайской поэзии («Сегодня можно уверенно сказать, что стихотворения Мао остались бы в истории китайской литературы, даже если бы он не был политической фигурой большого масштаба» — да, печально, что таки был). Биограф Давида Бурлюка Евгений Деменок рассказывает о его пребывании в Японии:
«Он замечает и удивляется всему — обклеенным матовой бумагой деревянным решеткам вместо привычных стен (а на дворе уже ноябрь); тому, что в номерах гостиницы нет ни окон, ни дверей, а войти в нее можно со всех четырех сторон; светлому желтому японскому чаю в маленьких чашечках и печенью необычного ярко-зеленого цвета; отсутствию сахара... Легко считываемая манера Бурлюка писать о себе в третьем лице позволяет узнать забавные подробности — например, о том, что худосочные японки с узким тазом ему вовсе не нравятся, он предпочитает рубенсовские формы. Cобственно, его многочисленные иллюстрации к футуристическим сборникам говорят сами за себя. В Японии Бурлюк продолжит рисовать тушью „ню” — чувственных и в теле. „Футурист сидел в номере гостиницы и писал гейш, причем моделью их ему служило собственное воображение”».
Главный герой нового номера Prosōdia — Ханс Магнус Энценсбергер (о его поэме «Гибель Титаника» мы писали); здесь есть статьи Антона Черного и Татьяны Андреюшкиной. Владимир Козлов пишет о стихах Дмитрия Данилова в контексте русской верлибристики (и попутно дает нелестные характеристики недавним антологиям русского верлибра); в номере также печатаются стихи Юлия Гуголева, Татьяны Вольтской и Евгении Одинцовой — такие, например: «В семь вечера или позже, / устав от анализа рынка, / вспомнить: ещё с утра / в сумке отложена / мандаринка».
В «Звезде» — переписка литературоведа Владимира Маркова с Ниной Берберовой, прокомментированная Жоржем Шероном; собственно, письмо Маркова тут только одно, прочее — ласковые письма Берберовой, которая сначала огорчается, что не знает отчества адресата, а потом трогательно его путает. «Зачем Вы читаете Мильтона? Это страшно скучно! И как можно читать Мильтона и Джойса одновременно? Можно заболеть, по-моему, от такого соединения». Здесь же — большой, объемом с брошюру, биографический текст Николая Кавина об Иване Ювачеве (отце Даниила Хармса и авторе известных дневников); три связанных между собой эссе Александра Кушнера о классической поэзии; отчет Григория Кружкова о литературном паломничестве по Дублину.
7. «Наслаждается вынужденным сочетанием автобуса с передней частью строительного крана, к которому из чувства меры добавлен архитектурный купол». «Глубоко погрузиться в творческую изобретательность, конструирование самоделок, и, конкретно отдельных самодельных объектов». Это цитаты из недавно вышедшей в русском, так сказать, переводе книги «Сид Мид. Вселенная легенды футуризма». На сайте DTF огорченный читатель жалуется на качество переводов издательства «Бомбора», которое, судя по всему, прогоняет тексты дорогих артбуков через Google Translate. «Чем дороже книга от „Бомборы”, тем хуже в ней текст. По этому тексту плачет „Живое и мертвое” Норы Галь».
Та же ситуация — с книгой о создании «Космической одиссеи». На «Лабиринте» читатели приводят цитаты вроде: «Внезапно их наполовину забытую книгу, которую он читал в детстве, Бруно вспомнил, как старая собака Одиссея вспомнила своего вернувшегося хозяина в конце его долгих скитаний, она начала вилять хвостом и умерла». Умерла так умерла; судя по всему, аннотации в «Бомборе» тоже пишут левой пяткой: «В далеком 1968 году фильм „Космическая Одиссея 2001 года”, снятый молодым и никому не известным режиссером Стэнли Кубриком...»
8. В России выходят сразу оба романа Салли Руни — «Нормальные люди» и «Разговоры с друзьями». «Афиша» публикует статью Евгении Некрасовой о Руни: как ирландской писательнице, марксистке и феминистке, удалось создать самую популярную прозу поколения миллениалов. Вот как Некрасова характеризует героев Руни: «Их принято называть миллениалами, но я бы объединила их не по возрасту, а по образу жизни. Они гуглят своих новых знакомых, переписываются в мессенджерах, ведут долгие разговоры за бутылкой вина или чашкой кофе, фотографируются на фоне красно-кирпичных стен (наследие индустриальной эпохи, за которым теперь — музеи, креативные кластеры, бары, арт-пространства, рестораны, клубы), одинаково разно-разноцветно одеваются, бывает-что-путешествуют-по-миру, снимают квартиры через Airnbnb, смотрят сериалы и говорят по-английски». Последний пункт особенно важен: именно английский — язык новой культуры отношений, переоценки гендерных ролей, «проговаривания» чувств: «Коммуникация — главный герой романов Руни». Само общение претерпевает те сюжетные повороты, которые обычно происходят с героями, его движению свойственны саспенс и развязка.
Язык Руни отличает «та простота, которой ужасно сложно достичь», а персонажи ее романов — по большей части женщины, мужчины же «существуют для того, чтобы раскрывать или иногда изменять героинь». Марксизм у Руни «мягкий» — главным образом за счет того, что в ходе общения герои нарабатывают социальный капитал, толерантны друг к другу и «находятся в коммуникации со своими более привилегированными знакомыми». Инстаграм и снэпчат как великий классовый уравнитель? По отношению к Руни статья Некрасовой не критична: и мир этих романов, и транслируемая ими социальная модель ее совершенно устраивают. Салли Руни так популярна потому, что дарит читателям уютную «миллениальскую утопию». Общение, как подчеркивает и товарищ коронавирус, в наши дни возможно через интернет; жаль, что, скажем, индийским поденным рабочим эти радости малодоступны. Да и «российская хтонь», которую поминает Некрасова, не располагает к появлению Салли Руни Мценского уезда.
9. Вот, кстати, об Индии — точнее, о Кашмире. The Indian Express пишет о YouTube-сериале, героем которого стал поэт-фермер Мадхош Балхами. Его постигла ужасная судьба: в 2018 году его дом попал в район военных действий и сгорел во время перестрелки. Вместе с домом сгорело все написанное Балхами за тридцать лет — около 1 000 страниц стихотворений.
Поэзия Балхами популярна в Кашмире; его элегии часто звучат на похоронах, его самого постоянно просили сочинять поминальные стихи — по традиции от лица матери погибшего солдата. Режиссеры Мохаммад Ирфан Дар и Гоухар Фарук узнали о нем только после катастрофы 2018 года, приехали на пепелище и три дня снимали свои разговоры с поэтом. Он был потрясен произошедшим, не писал больше года, но потом продолжил работать («Я не пошел бы по этой дороге, / Но не знал, как укротить этот огонь, / Я знал, что этот путь обвинил бы меня в предательстве»). Жизнь Балхами была нелегкой: в 1990-е его обвиняли в поддержке кашмирских повстанцев, он прошел через лагерь, носивший прозвище Скотобойни: там заключенных били бамбуковыми палками до тех пор, пока эти палки не ломались. Продолжение этих традиций мы можем наблюдать в новостях: сейчас индийские полицейские бьют палками людей, нарушающих карантин.
10. В The Times Literary Supplement Дэвид Бромвич рассказывает о переписке Роберта Фроста. Второй том писем американского национального поэта недавно вышел в издательстве Belknap. Эти письма относятся к 1920-м: к Фросту давно пришла слава, он хорошо зарабатывает лекциями (и вообще умеет считать деньги: приводится восхитительно джентльменское письмо, в котором Фрост запрашивает цену за несколько стихотворений). Он пишет самые известные свои стихи и проницательные заметки о стиле («Стиль... показывает, как писатель относится к себе самому и своей работе»). Вообще, по письмам Фроста видно, что он слишком уж о себе заботится — и об этом ему не раз говорили. Поэт признает это — не обвиняя себя и не оправдывая (цитируется письмо о сестре поэта, которую он сдал в приют для умалишенных). Он, потерявший многих близких, постоянно говорит о силе воли и игре с судьбой — в выражениях почти рэндианских. «Утрата воли — любимый предмет его размышлений. Рассуждая о выигрышах и проигрышах в соревновании, имя которому — жизнь, он прибегает к слову „удача”; он постоянно удивляется, когда удача выпадает ему самому. Поэтому он постоянно говорит своим корреспондентам, особенно младшим: смело играйте с судьбой. Оборотной стороной этого урока порой оказывается крайнее раздражение: Фроста бесят люди, вводящие других в состояние неопределенности». Например, его друг Луи Унтермейер, сначала бросивший жену ради другой женщины, а потом женившийся на бывшей супруге вторично. «Все участники треугольника — поэты, и это еще больше выводит Фроста из себя»: вся эта богемная любовная возня напрямую связана с их культом тонких чувств, и больше всего Фрост боится, что Унтермейер начнет писать о своих дрязгах стихи.
