Паустовский и Пришвин минус завод

В качестве примера — стихотворение финноязычного советского классика Якко Ругоева «Осенний Петрозаводск» (Перевод с финского Олега Шестинского). Это «видовая поэзия», пейзаж солнечного утра в городе. Кажется, что взгляд блуждает где-то в районе Пушкинской улицы и набережной:

А по утрам, из рейсов дальних,
Приходят белые суда.
И город корпусами зданий
Сбегает к берегу, сюда.
И тополя, как на поверку,
Спешат, чтобы застыть в строю,
И кран протягивает сверху
Свою стальную пятерню.
А небо сине и глубоко!
Весь в солнце город мой стоит
И светлыми глазами окон
В даль золотистую глядит.

Дата под стихотворением многое объясняет в системе образов и интонации. 1960 год. Умели же люди быть счастливыми!

Но оттепель с ее географической романтикой была слишком подвижна, чтобы фокусироваться на одной точке, как Джойс был сфокусирован на своем Дублине, куда бы ни переезжал. С середины 1950-х в рассказах, стихах и воспоминаниях о Петрозаводске все отчетливей звучит какая-то железнодорожно-транзитная тема. Скажем, в широко известной в интеллигентских кругах антологии русской неофициальной поэзии «У голубой лагуны», в томе 3а, Петрозаводск отмечен на «поэтической карте» как место учебы поэта Феликса Нафтульева. В связи с чем составитель затеял вспоминать что-нибудь про этот город, но вспомнить удалось немногое: «Не помню, был ли я в Петрозаводске, надо понимать, был, по дороге на Соловки летом 1974-го. Тогда с двумя друзьями и забрав своих баб: жену, секретаршу и дочку от 4-й предыдущей жены, поехали мы в Соловки. По дороге, похоже, миновали мы Петрозаводск, но запомнил я дорогу автобусом в Кемь».

В оттепельное время рядом с Петрозаводском появляется и стремительно развивается новый популярный туристический маршрут — мир открывает для себя остров Кижи. А литературный образ Петрозаводска все чаще обретает черты станции по дороге к настоящему дикому Северу. Отчасти, это было связано с развитием Мурманской железной дороги, с тем что водный путь на Север постепенно терял популярность. Как бы то ни было, в текстах этого периода на смену путешествию по воде все чаще приходит мотив путешествия поездом.

Вехой в литературной биографии города становится в этот период рассказ Юрия Казакова «Адам и Ева» (1962), написанный по мотивам поездки самого Казакова в Петрозаводск и на остров Кижи в 1959 году. Локации сюжета типичны. Действие начинается в гостинице, где молодой московский художник Агеев ждет приезда своей подруги, затем перемещается на вокзал, где Агеев встречает подругу с поезда, и вновь гостиница, пристань и поездка на остров, где разворачивается основное действие рассказа.

В описании Петрозаводска Казаков идет за Пришвиным и еще более за своим любимым Паустовским. Только завода в «Адаме и Еве» нет совсем. А урбанистические черты города растворяются в природных стихиях воздуха и воды:

«Город был широк. Широки были его площади, улицы, бульвары, и от этого казался он пустым.

Стояла осень. Над городом, над сизо-бурыми заволоченными изморосью лесами неслись с запада низкие, свисающие лохмотьями облака, по десять раз на день начинало дождить, и озеро поднималось над городом свинцовой стеной».

Точная картинка центрального проспекта, спускающегося к озеру. Паустовский и Пришвин минус завод. Казаков как будто ощущает тенденцию, которая явно даст о себе знать в начале XXI века, когда заводская тема в петрозаводских сюжетах первой прекратит (или, по крайней мере, приостановит) свое существование. Александровский, а в советский период Онежский тракторный завод обанкротился в 2016 году. На его месте сейчас располагается современный жилой комплекс новостроек. И как маркесовская сельва, все настойчивее оккупирует литературный облик города природная тема, пронизывая собой все, включая репертуар местной поэзии и музыки. Или, как поется в песне, популярной в последние годы петрозаводской группы «Громыка»: «Паустовский, Бианки, Пришвин //Погулять на природу вышли». Паустовский и Пришвин минус завод плюс Бианки.

Не названный прямо в рассказе Казакова город, с другой стороны, отмечен чертами своеобразия, которые позволяют легко идентифицировать топографические прообразы текста. Создают колорит, например, финские слова, проникающие в текст («ярви», «салми») и образ официантки с финской фамилией:

«— Как тебя звать?
— Пожалуйста. Жанна, — сказала официантка.
— Ты что, не русская?
— Нет, я финка. Юонолайнен.
— Ух, черт! — пробормотал Агеев, допивая водку и кашляя».

Туристическая мимолетность в восприятии провинциального города, где ничто не задерживает внимания, обозначена и здесь: «Официантка равнодушно улыбалась. Это говорили ей почти все. Заходили в буфет на полчаса, бормотали что-то, по обыкновению пошлое, и уходили, чтобы никогда уже больше не увидеть ни этой станции, ни рыжей официантки». Но у Казакова эта поверхностность преодолевается, поскольку главный герой рассказа ни в чем не похож на «всех», и его взгляд как будто бы открывает в провинциальном пространстве черты аутентичности. Стереотипностью отмечены скорее неоднократно упоминаемые столицы, откуда, как рассказывает официантка, едут художники рисовать Север и остров с деревянной церковью:

«— Художники нас не рисуют, — немного не по-русски выговорила официантка.
— Откуда ты знаешь? — Агеев посмотрел на ее грудь.
— О! Им надобятся рыбаки. И рабочие, стрел... стрелочники. Или у нас Ярви имеет островок и деревянная церковь. Они все едут туда, еду-ут... Москва и Ленинград. И все вот так, в беретах, да?»

Вообще, литература оттепели как будто все время колебалась, включать ли маленькую северную столицу в пространство «нового романтизма» или ее надо противопоставить ему, как английские лейкисты противопоставляли цивилизацию города сельской и природной идиллии. Героиня рассказа «Кижи» (1967) рано ушедшей из жизни Ирины Мазурук, соавтора сценария популярных советских фильмов про милиционера Анискина, попадает на остров той же дорогой, что и казаковский Агеев — через Петрозаводск. Поезд, географическая романтика и литературный путеводитель по Северу — таков уже ожидаемый зачин рассказа: «Утром, когда Майя проснулась, в купе никого не было. Неразборчиво бормотало радио, на столике плескался в стакане заботливо придвинутый к ее краю чай, рядом с ним синел пакетик с надписью „цукор” Сосед по купе — геолог — увлеченно говорит о Байкале, на котором только что побывал, но, вглядываясь в проплывающие за окном болотца и озерки под тусклым солнцем, переходит на Карелию. Рассказ о водопадах и их происхождении он чередует с перечнем пришвинских книг, объединяя их под общим названием „В краю непуганых птиц”».

Петрозаводск в этом корпусе произведений — это не конечный пункт, а только точка, звено пути. Оставшиеся в поезде пассажиры видят в окно привычную и ничем не примечательную картину: «...мимо проплыл обрубленный конец перрона, перепутанные рельсы, две женщины в малиновых платках с ломами и лопатами, длинный склад с лозунгом „СССР — оплот мира”, и поезд пошел дальше в Мурманск». Катарсические эпизоды рассказа развернутся непосредственно на острове, а пространная экспозиция, целиком базирующаяся в Петрозаводске, даст образ среднестатистического провинциального города без лица: «...вечером возвращаться, еще дом не найдешь, в таких городах все дома одинаковые...». Так в 1960–1970-е Петрозаводск для приезжающих и проезжающих писателей превращается в точку доступа к главной достопримечательности. Маленький остров оказывается в смысловом и ценностном отношении больше целого города. Вразрез с общей тенденцией высказался только Юрий Нагибин в своем дневнике 1980 года: «Красивый город Петрозаводск, а Кижи разочаровали, уж слишком выставочный у них вид».

Лучшим из авторов, впрочем, время от времени удается разглядеть в минуты краткого свидания с Петрозаводском его черты и лицо. Если уж не в архитектурных красотах и ландшафте, так хоть в человеческих душах и характерах. Вот Дмитрию Александровичу Пригову, например, удалось рассмотреть. Его перу принадлежит маленький мадригал прекрасным жительницам города:

Как в Петрозаводске проездом я был
Там петрозаводку себе полюбил

Тогда говорил я ей: петрозаводка
Беги, дорогая, скорее за водкой

Нет, не побегу, — отвечала, — за водкой
Навеки запомнишь ты петрозаводку.

Особняком в этой дорожной литературе стоит только исторический роман Арви Пертту «Экспедиция Папанина» (2006, русский перевод Яны Жемойтелите — 2012), основное действие которого разворачивается в Петрозаводске. Сын еще одного финноязычного советского классика Пекки Пертту, ученика Паустовского, Арви Пертту обратился к одному из самых драматичных эпизодов в истории города, когда в 1930-е в Карелию из Америки приехали десятки семей финнов — строить коммунизм. В романе Пертту Петрозаводск впервые преодолевает привычную робкую провинциальность, становится городом большого мира, говорит на всех языках. «Калевала», Ленин, джаз, Бесси Смит, пикники, белые брюки, красивые люди... Короткая яркая вспышка и трагичный финал переселенцев, многие из которых очень быстро оказались в лагерях. Арви Пертту родился в Петрозаводске и, как многие петрозаводские финны, к началу нового тысячелетия уехал в Финляндию. Свой роман о Петрозаводске 1930-х Арви Пертту написал уже по ту сторону границы, но написал так, как это может сделать только человек, выросший в городе и знающий все его закоулки — и в разрезе пространства, и в разрезе исторического времени.

А так количественно пока перевешивает дорожно-туристическая тема. На железнодорожном вокзале начинается и там же заканчивается рассказ Ирины Мазурук «Кижи». Разговор героев Казакова происходит в вокзальном буфете. Букинистический магазин в Петрозаводске (вспоминая сон Гаспарова) располагается фактически на привокзальной площади. Пригов... Ах, да, раз уж речь все время возвращается к вокзалу, есть еще легенда, согласно которой в Петрозаводске, и, наверное, не раз, бывал Веничка Ерофеев. Проездом, как вы понимаете.