1. Как и было обещано — несколько текстов в память об Александре Кабакове. В «Ведомостях» Майя Кучерская пишет, что его смерть означает «обвал», невозвратный уход литературной эпохи 2000-х — а заодно и «спокойной, обстоятельной, но точной русской классической прозы, стилистически опрятной и внимательной к деталям», ведущей родословие примерно от Чехова и Бунина; впрочем, из произведений Кабакова теплее всего Кучерская отзывается о фантастических и веселых «Московских сказках». На «Полке» Татьяна Щербина вспоминает Кабакова-журналиста, денди из «Московских новостей» и движущую силу свалившегося с неба «Нового очевидца» — журнала, просуществовавшего несколько месяцев и внезапно закрытого: «Это был удар прежде всего психологический. „Россия — страна возможностей“ (смелых, любых, безграничных) исчезла, и обнаружилось, что есть прихоти обладателей шальных денег, а никаких таких степенных буржуазных правил тут вовсе и не родилось». «С Россией он сжился, как сживаются с собственной жизнью, в которой все время что-то не так и надо начать заново, поправить — ведь все поправимо, а в какой-то момент приходит приятие себя таким, какой есть, картина закончена, можно мыть кисточки и думать над обрамлением», — продолжает Щербина, рассказывая о возвращении Кабакова к прозе.
Добрые слова произнесли о Кабакове столь несхожие писатели, как Дмитрий Быков и Захар Прилепин. Быков пишет о прекрасных человеческих качествах Кабакова, его глубоком профессионализме, его симпатичной мизантропии — все это в его характере пересекалось: «…дендизм его был выстраданной любовью советского человека к хорошим вещам, уважением профессионала к честному качеству. Уникальность его мизантропии заключалась в том, что людей он жалел, хоть и несколько брезгливо. Жить с таким мировоззрением было трудно, а потому каждый свой день Кабаков начинал со стакана виски — именно каждый и именно стакана». Мизантропией Быков объясняет и перемену политических взглядов Кабакова: «просто он понимал, что Россия никакой свободы в нынешнем своем состоянии не хочет и не заслуживает, а люди девяностых ему не особенно нравились, и касалось это не только власти, но и олигархата, и капиталистов, и значительной части коллег-литераторов». Для Прилепина этот «консервативный поворот», разумеется, естественен и отраден: кабаковский «русский монархизм» вписывается, в его понимании, в «сложную систему представлений», отделявшую Кабакова от группового мышления либералов. «А еще он отлично ругался матом — без малейшей вульгарности, и курил — отлично. И руки у него были — с длинными пальцами — какие надо руки. И одевался — вау. Нам бы так суметь двадцать лет спустя. Если дотянем».
2. В возрасте 94 лет умерла датская писательница Сесиль Бёдкер. Ее книги о мальчике-сироте Силасе, сбежавшем из цирка, — классика датской детской литературы; Датская академия совместно с Бёдкер учредила даже Премию Силаса для детских писателей. Карьера Бёдкер длилась с 1955-го по 2003 год, кроме четырнадцати книг о Силасе она выпустила несколько романов и сборников стихов.
3. Два любопытных материала на «Ноже». Павел Заруцкий написал большой обзор поэтических практик, задействующих пустоту, молчание, паузу, — начиная с пушкинских отточий и заканчивая блэкаутами Андрея Черкасова и зачеркнутыми стихотворениями греческого поэта Михаила Митраса. Среди действующих лиц обзора — Стефан Малларме, Василиск Гнедов, Геннадий Айги, Леонид Аронзон.
Второй материал — путеводитель по прозе Романа Михайлова, для которой не жалеют восторженных слов ни автор текста Роман Королев, ни приглашенные комментаторы — Феликс Сандалов, Йоэль Регев, Михаил Елизаров: «При всей своей сложности, это очень доброжелательные тексты, открывающиеся читателю любого уровня. Погружение — по выбору и желанию. И это очень защищенные тексты. Профанная критика бессильна против них». Онейрический мир «Ягод» тут связывается с обстоятельствами детства Михайлова; отдельно идет речь о рукописной «Красивой ночи всех людей» — длинной композиции из узоров-паттернов, комментарием к которой стала книга «Изнанка крысы».
4. Аукцион, призванный спасти журнал «Звезда», прошел с исключительным успехом. Среди проданных лотов — конверт (!) от письма Иосифа Бродского Якову Гордину; при начальной цене в 1 000 рублей он ушел за 550 000. Разошлись все лоты, в том числе автограф Бродского на ксерокопии журнала «Континент» и вывеска «Редакция журнала „Звезда“», прослужившая 70 лет. По словам Якова Гордина, журнал теперь обеспечен средствами до конца года.
5. Вышел десятый номер «Артикуляции». Там, среди прочего, — проза Нади Делаланд, Ирины Машинской, Александра Рытова, Алены Чурбановой; стихи Алексея Денисова, Юрия Орлицкого, Дмитрия Замятина, Ии Кивы, Татьяны Мосеевой:
Живу и не тужу
На сахарном заводе служу
Меня каждое утро
Кто-то заводит
Огромным ключом
Сахар в мешок
Сыпется без конца
И я подставляю лицо
Но давно уже нет лица
Все в карамельной корке
И снится мне ночью
Между всем остальным и прочим
После женщин, дающих план
Как ломается мой совочек
От усталости пополам
Мой единственный — мой совочек
Моя деточка, мой сыночек
От усталости пополам
А завод все стоит, бездушный,
Если он стоит, вероятно,
Значит это кому-то нужно,
Значит, это кому-то приятно
(Как облизывание совка).
Если ты все равно приходишь,
Значит все хорошо пока
В переводном разделе есть, в частности, Сергей Жадан и Джузеппе Унгаретти. В разделе критическом — написанная в 2005 году статья Сергея Алхутова «Литературная макроэволюция и литературный фенотип»: попытка системного анализа поля литературы с помощью естественно-научного инструментария и со ссылками на русских формалистов и Барта; до собственно литературы — и обоснования ее постоянной эволюции — автор добирается ближе к концу текста. Елена Георгиевская пишет о русской феминистской прозе 1990-х, Анна Голубкова — о мемуарах Лидии Чуковской «Памяти детства»; разумеется, здесь достается Корнею Ивановичу Чуковскому, который при всей своей любви к детям вообще со своими собственными детьми вел себя вздорно, а порой просто возмутительно: «Она же, шестилетняя Лида, очень хорошо умела скрыть свое желание заснуть и потому читала отцу каждый день по два часа, с 8 до 10 часов вечера, при неверном свете свечи. В современных условиях… этого факта вполне хватило бы, чтобы поставить семью Чуковских на учет в соответствующих органах». Вывод — при помощи феминистской оптики — делается однозначный: «…весь быт и весь семейный уклад Чуковских был выстроен исключительно вокруг потребностей отца и мужа. Когда он работал, все ходили на цыпочках и боялись сказать слово погромче. Когда он ложился спать, дом тоже затихал».
Кроме того, Юрий Рыдкин рецензирует книгу стихов Аллы Горбуновой «Внутри звездопада» («Эта книга требует от рецензента литературно-критической демиургии — он должен войти в текстуальный транс и двигаться внутри наугад…»), а завершается раздел опросом о том, зачем писательницы используют мужские псевдонимы. Есть, в частности, отличная история Марии Елиферовой о том, как она создала виртуального персонажа «Гришу Спальникова» и хамила от его имени самой себе — публика вписывалась за несуществующего Гришу, а Елиферову обсыпала сексистскими шуточками. Еще есть фотографии Светы Литвак, выступающей в образе поэта Игоря Литвака — в мужской одежде и с нарисованной растительностью на лице. Выглядит классно.
6. «Полка» запустила серию материалов «Хорошо забытое старое»: тут будут публиковаться статьи о классических русских книгах, лежащих на периферии читательского внимания. Первым вышел неожиданно апологетический текст Максима Семеляка о «Нови» Тургенева, вторая публикация — эссе Игоря Кириенкова о «Волшебнике» Набокова, повести, из которой впоследствии выросла «Лолита». Кириенков пишет о «странном соотношении прозрачности и густоты, чрезмерности и недостаточности, загадки и вульгарной правды» в последней законченной русскоязычной вещи Набокова — и о недвусмысленном моральном посыле «Волшебника»: если Гумберт Гумберт «нет-нет да и вызовет у чувствительного читателя симпатию» (на это он и рассчитывает в своей исповеди), то анонимный герой «Волшебника» никакой симпатии не пробуждает, и в конце справедливость торжествует как deus ex machina, pun intended.
7. В «НГ-ExLibris» — юбилейное интервью Михаила Эпштейна. Философу, культурологу, литературоведу на этой неделе исполнилось 70 лет; в интервью он называет себя «гуманитарием в широком смысле этого слова», рассказывает, можно ли спрогнозировать, какой окажется литература будущего, и объясняет, что принесли в филологию digital humanities:
«Если традиционную филологию можно уподобить ботанике, изучающей свойства растений, то электронную филологию уместно сравнить с лесоводством и садоводством, возделыванием почвы и выращиванием новых пород. Изучая электронные тексты, мы не просто комментируем их, а по-новому организуем. Раньше, чтобы изучить, например, мотив природы в русской поэзии, нужно было затратить месяцы (чем я и занимался в свое время), а теперь это можно сделать несколькими кликами в поисковике».
8. Несколько новых рецензий на «Прочтении». Ксения Грициенко прочитала сценарий Людмилы Улицкой «Чума» — написанный в 1978 году и вдруг обретший актуальность. Речь идет о событиях 1939 года, когда в Москве чуть не разразилась эпидемия чумы: сюжет, как выясняется, органически пригодный для кино. «Опасность ее заключается, во-первых, в быстром распространении, во-вторых, в фактически абсолютной летальности и, в-третьих, в стремительном течении болезни — она развивается в среднем за сутки. Поэтому весь рассказ „Чумы“ — это практически одномоментное действие, происходящее сразу в нескольких локациях, что так гармонично совпадает с кинематографической формой». Впрочем, Улицкую больше интересует не эпидемиология, а хрупкость человеческих отношений, которые оказываются под ударом не только из-за болезни, но и из-за государственного террора.
Анастасия Сопикова скептически оценивает подростковый роман Салли Николс «На что способна умница». Николс — писательница, работающая практически на заказ: от романа к роману она «прорабатывает» какую-нибудь востребованную тему, от НЛО и рыцарей до борьбы с лейкемией. На этот раз в центре внимания — начало XX века и суфражистское движение; к истории Николс подходит анахронично, и особенно удивительное впечатление производит сцена лесбийского секса пятнадцатилетних героинь, которые (речь, напомним, об Англии 1915 года) принимаются за дело с места в карьер и обнаруживают большую подкованность. «Вообще все три девушки как будто вырваны из настоящего времени — у них абсолютно современная (даже ультрасовременная!) психология, они максимально свободны и уверены во всем, что они делают. Протестовать против отца и попасть в тюрьму за, выражаясь сегодняшним языком, участие в политическом митинге, да еще и устроить там отчаянную голодовку — слишком много и трудно для семнадцатилетней девушки даже в 2020 году. Понять, что тебя тянет к другим женщинам, и не испытать по этому поводу ни стыда, ни страха, не задать ни единого вопроса — это идеальный расклад, который и в 2020 году еще малодостижим, несмотря на все усилия сегодняшних феминисток и ЛГБТ-активистов. А в 1914 году? Без YouTube, Wonderzine и постов Никсель Пиксель?»
Вера Котенко рецензирует модный роман Ханы Джеймесон «Выжившие» — книгу, застрявшую между жанрами детектива и постапокалипсиса. «Сюжет напоминает компьютерный квест: в таких играх тоже нужно расследовать преступление, путешествовать по красочным локациям и долго беседовать с различными персонажами о жизни, чтобы через некоторое время догадаться обо всем самому. Отель скрипит и стонет в ветреные ночи, все больше погружается во мрак и холод: электричество и отопление нужно экономить, здание слишком велико для кучки людей, которые даже никак не могут его толком исследовать». Источники вдохновения, по словам Котенко, тут считываются моментально: Стивен Кинг, Эмили Сент-Мандел, Агата Кристи, Джон Уиндем; судя по всему, можно добавить и классическую литературную готику, хотя бы опосредованную экранизациями. Мораль у книги тоже очевидная: доброта необходима для выживания, как физического, так и духовного. Но искусство редко когда устает об этом напоминать.
9. По-настоящему детективную историю публикует «Кольта». Татьяна Пигарёва рассказывает, как четыре века кряду пытаются отыскать подлинный портрет Сервантеса: это череда захватывающих открытий и мистификаций; сюжет, в котором участвуют Веласкес и Эль Греко. Испанские ученые, жаждавшие посмотреть Сервантесу в глаза, охотно признавали подлинниками откровенные подделки (портрет якобы кисти Хуана де Хауреги, так восхитивший их в 1910 году, позже называли неумелым, любительским, продолговатую голову Сервантеса сравнивали с дыней) и публиковали все новые находки — копии, сделанные с давно утерянных оригиналов. Пигарёва прослеживает иконографию Сервантеса от издания к изданию, от гравюры к гравюре, выделяет изображения-прототипы; во всех этих портретах есть нечто общее — и, судя по всему, они в какой-то мере опираются на реальность. Разоблаченный портрет псевдо-Хауреги и поныне украшает парадный зал Королевской академии испанского языка, «воплощая образцовый случай „репрезентации“ — правдоподобного вымысла, способного заменить собой реальность».
10. В «АСТ» вышла книга шведского журналиста Яна Стоклассы «Стиг Ларссон: человек, который играл с огнем» — история о том, как автор «Девушки с татуировкой дракона» расследовал убийство премьер-министра Швеции Улофа Пальме. Егор Михайлов взял у Стоклассы интервью: журналист убежден, что ему удалось успешно завершить расследование и вычислить убийцу (официально дело так и не было раскрыто). Ларссон думал об этом преступлении постоянно, оно упоминается во всех трех книгах о Лисбет Саландер; Стокласса уверен, что писатель, проживи он дольше, делал бы то же, что и он. В детективной работе журналисту, как сейчас водится, сильно помогли современные технологии, теперь он убежден, что смерть Пальме стала результатом заговора. Стокласса делится и психологическими приемами: «Главное — подойти к человеку с правильным отношением, найти к нему ключ. Важно уважительно относиться даже к людям, которые вам не нравятся. Так я устроил интервью с посредником на Кипре. Он ведь отказал многим интервьюерам. Но я говорил с ним уважительно. Он швед — я попытался говорить с ним чуть более старомодным и уважительным языком, и он это оценил».
11. Lithub публикует отрывок из книги Джейсона Буга, в которой американский литературный мир времен Великой депрессии сопоставляется с нынешним. Буг рассказывает, как американские писатели и журналисты выживали в «первую» Великую депрессию (подразумевается, что сейчас началась вторая). В публикуемом отрывке речь идет про роман венгерского эмигранта Эдварда Ньюхауса «Здесь спать нельзя». Ньюхаус рассказывает историю молодого нью-йоркского репортера, потерявшего работу: ему приходится жить в палаточном городке на Ист-Ривер и мыться в туалетах Нью-йоркской публичной библиотеки. Весь роман пронизан отчаянием — «не оторваться». Безработица в США тогда достигла 25 процентов. Газеты, журналы, книжные магазины, библиотеки массово закрывались. На улицах можно было видеть очереди бывших клерков в хороших костюмах: они выстраивались перед конторами по найму. В этих условиях герой романа решает стать писателем. Буг откапывает и биографию самого Ньюхауса — журналиста, который изо всех сил старался остаться на плаву. Постоянную работу он отыскал только через четыре года после начала Депрессии. Он писал о забастовках рабочих — Буг сравнивает тогдашнее поведение работодателей с нынешним (на примере Amazon).
Буг напоминает, что капиталистическая присказка «кто хочет работать, всегда найдет работу» — это ложь, и сравнивает времена Великой депрессии с нынешней ситуацией на рынке труда в библиотечном деле — аналогий оказывается довольно много. При этом он постоянно напоминает себе, что ему (как работоспособному белому мужчине) еще повезло.
12. В Chicago Review of Books нескольких поэтов спрашивают, как они выбирают стихотворение, которое будет завершать сборник. Такие опросы о поэтической кухне журнал уже проводил: задавали вопросы про название сборника, про открывающее стихотворение и про составление поэтической книги. На последнем стихотворении лежит «особая роль: оно должно создавать чувство завершенности». Варианты бывают разные. Кто-то, как Кимберли Эндрюс, заранее держит в голове план концептуальной книги и идет к финальному стихотворению сознательно. Кто-то, как Леа Уизар, считает, что последнее стихотворение должно перекликаться с первым — и при этом суммировать в себе те усилия, те языковые движения, которые совершаются в книге. А кто-то, как Су Хуонг, ищет помощи редактора: ведет с ним долгие разговоры и в конце концов благодарно соглашается с композицией, придуманной сообща.
